Но нам остановиться не дано
Найти на счастье, на беду ли дом,
Везде в гостях мы, все для нас одно,
Нигде не сеем и нигде не жнем.

Мы просто глина под рукой Творца.
Не знаем мы, чего от нас Он ждет.
Он глину мнет, играя без конца,
Но никогда ее не обожжет.

Застыть хоть раз бы камнем, задержаться,
Передохнуть и в путь пуститься снова!
Но нет, лишь трепетать и содрогаться
Нам суждено - и ничего другого.

Герман Гессе

В перламутровой мантии,
Как ребенок точь-в-точь,
Недобитый романтик
Отправляется в ночь.
Худосочные феи
Вдоль обочин стоят.
Он глядит и немеет,
Ловит каждый их взгляд.

В сладкий сон погружен,
В круге вечных фантазий,
Не заметит и он
Этой жизни чумазой.

Каково удержаться,
Каково не упасть,
Ведь в лицо ему глядя
Насмехаются всласть.
Говорил ведь ему
Сам король хиромантии:
«Быть тебе, по всему,
Недобитым романтиком!»

В сладкий сон погружен,
В круге вечных фантазий,
Не заметит и он
Этой жизни чумазой.

Так скажи, чего ради,
Если все лишь пустяк,
Если тихое сердце
Как в свинцовых сетях?
Только нету печали,
Прочь сомнения, прочь –
Недобитый романтик
Отправляется в ночь…

В сладкий сон погружен,
В круге вечных фантазий,
Не заметит и он
Этой жизни чумазой.

"Пикник"

Под потолками на лампочках мысли,
Горячие зрячие жмутся, повисли.
Я грею ресницы, мне страшное снится.

Где ты, моё ненавистное счастье?
Я рвусь на кусочки, на мелкие части.
Я жутко скучаю, почти умираю.

Ноты, как ноты и только не катят,
Я вижу кто, как и зачем себя тратит.
И где интересно, я снова без места.

Где ты, моё ненавистное счастье?
Я рвусь на кусочки, на мелкие части.
Я страшно скучаю, почти умираю.

Мама, имя мне суицид,
Может быть, я не так вижу.
Мама, имя мне суицид,
Может быть, я не то слышу.

Шепотом громким к нему подкрадётся,
Луна - не луна, но настырное солнце.
Задерну все шторы, обижу весь город.

Где ты, моё неразумное счастье?
Я рвусь на кусочки, на мелкие части.
Я дико скучаю, почти умираю.

Земфира Рамазанова.

Жили тут двое - горячая кровь,
Hеосторожно играли в любовь.
Что-то следов их никак не найти
Видно с живыми им не по пути.

Вдруг кто-то камнем упал с высоты,
Видно летел он на крыльях мечты.
Прыгая с крыши мог он не знать,
Как нелегко научиться летать.

С каждым днем тише нетвердый мой шаг,
А тело, как клетка, где птицей бьется душа.
Вижу, как идет навстречу
Кто-то в белом и с косой;
Все мы гости в этом мире,
Пора домой!

Дети притихли от песни моей:
"Дядя, наверное всех ты умней!
Мы не хотим ничего упустить,
Дядя, скорей, научи же нас жить!
Дети набросились, стали пытать:

Ох, если б мог я хоть что-то сказать!
Пора домой!!!

Э.Шклярский

Посвящается Ю. Ф.Львовой

Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова
На вихри струнные, качающие душу, —
Ты будешь подмастерьем
Словесного, святого ремесла,
Ты будешь кузнецом
Упорных слов,
Вкус, запах, цвет и меру выплавляя
Их скрытой сущности, —
Ты будешь
Ковалем и горнилом,
Чеканщиком монет, гранильщиком камней.
Стих создают — безвыходность, необходимость, сжатость,
Сосредоточенность...
Нет грани меж прозой и стихом:
Речение,
В котором все слова притерты,
Пригнаны и сплавлены,
Умом и терпугом, паялом и терпеньем,
Становится лирической строфой, —
Будь то страница
Тацита,
Иль медный текст закона.
Для ремесла и духа — единый путь:
Ограниченье себя.
Чтоб научиться чувствовать,
Ты должен отказаться
От радости переживаний жизни,
От чувства отрешиться ради
Сосредоточья воли;
И от воли — для отрешенности сознания.
Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово,
В себе несущее
Всю полноту сознанья, воли, чувства,
Все трепеты и все сиянья жизни.
Но знай, что каждым новым
Осуществлением
Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни:
Искусство живо —
Живою кровью принесенных жертв.
Ты будешь Странником
По вещим перепутьям Срединной Азии
И западных морей,
Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья,
Чтоб испытать сыновность и сиротство,
И немоту отверженной земли.
Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье
Страстною влагою,
Сквозь зыбкие обманы
Небесных обликов в зерцалах земных вод.
Твое сознанье будет
Потеряно в лесу противочувств,
Средь черных пламеней, среди пожарищ мира.
Твой дух дерзающий познает притяженья
Созвездий правящих и болящих планет...
Так, высвобождаясь
От власти малого, беспамятного «я»,
Увидишь ты, что все явленья —
Знаки,
По которым ты вспоминаешь самого себя,
И волокно за волокном сбираешь
Ткань духа своего, разодранного миром.
Когда же ты поймешь,
Что ты не сын Земли,
Но путник по вселенным,
Что Солнца и Созвездья возникали
И гибли внутри тебя,
Что всюду — и в тварях и вещах — томится
Божественное Слово,
Их к бытию призвавшее,
Что ты — освободитель божественных имен,
Пришедший изназвать
Всех духов — узников, увязших в веществе,
Когда поймешь, что человек рожден,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и Разума —
Вселенную Свободы и Любви, —
Тогда лишь
Ты станешь Мастером.Максимилиан Волошин

Искра пламенных лавин!
Чудо-гордость всех мужчин!
Что так кратко наслажденье?
И блаженство истеченья?
Стержень мой, борьбу прерви,
Миг божественный лови.

Нижних губок слышен всхлип.
Может выйдешь, братец Шип?
То услада из услад,
Глохнут чувства, гаснет взгляд,
Тонет дух, томится грудь.
Шип мой, это ль к смерти путь?

Теперь уйди, теперь исчезни!
Смотрю в тщете, и слышу песню, -
Забавный шёпот твой:
Дай руку! Я лечу! Кончаю!
Ты победил о, Шип, я знаю!
Как сладок этот бой!

John Wilmot, Earl of Rochester (1647-1680)

The Dying Lover to His Prick

Happy spark of heavenly flame!
Pride and wonder of man's frame!
Why is pleasure so soon flying?
Why so short this bliss of dying?
Cease, fond pego, cease the strife,
And yet indulge a moment's life.

Hark! * whispers. Don't she say,
Brother pego come away?
What is this absorbs me quite,
Seals my senses, shuts my sight,
Drowns my spirits, draws my breath?
Tell me, my prick, can this be death?

Now you recede, now disappear!
My eye looks round in vain; my ear,
Fanny your Murmur rings:
Lend, lend your hand! I mount! I die!
O Prick, how great thy Victory?
O Pleasure, sweet thy stings.

Джон Уилмот, граф Рочестер

Старичок мой, с кем была
С юных лет я столь мила,
Будешь ты ещё стареть,
Дрябнуть, зябнуть и болеть.
Но не нужен мне другой,
Старичок мой дорогой.

По губам твоим поблёкшим,
Как по бороздам иссохшим,
Поцелуями прольюсь,
В сердце юностью вселюсь,
Дождь осенний низвергая,
Чтоб пришла весна вторая.
Мил мне стержень твой мужской,
Старичок мой дорогой.

Ту штуку знатную в кровати,
Что не могу, стыдясь, назвать я,
Сковали холодом года:
Но я избавлю ото льда.
Рукой и ртом возбуждена,
Вновь встанет с пылкостью она.

Как захочешь, так тебя
Я порадую, любя,
И умножу наслажденье,
Приложив к любви уменье.
Будешь вечно ты благой,
Старичок мой дорогой.

John Wilmot, Earl of Rochester (1647-1680)

A Song of a Young Lady to Her Ancient Lover

Ancient Person, for whom I
All the flattering youth defy,
Long be it e'er thou grow old,
Aching, shaking, crazy cold;
But still continue as thou art,
Ancient Person of my heart.

On thy withered lips and dry,
Which like barren furrows lie,
Brooding kisses I will pour,
Shall thy youthful heart restore,
Such kind show'rs in autumn fall,
And a second spring recall;
Nor from thee will ever part,
Ancient Person of my heart.

Thy nobler parts, which but to name
In our sex would be counted shame,
By ages frozen grasp possest,
From their ice shall be released,
And, soothed by my reviving hand,
In former warmth and vigour stand.

All a lover's wish can reach,
For thy joy my love shall teach;
And for thy pleasure shall improve
All that art can add to love.
Yet still I love thee without art,
Ancient Person of my heart.

Вперед! Утих пожар и не подняться буре.
Вот набережных свет, вот улицы, а вот
Над вами радужное небо, в чьей лазури
Недавно звезды бомб водили хоровод.

Все мертвые дворцы упрячьте под лесами!
Страх дня минувшего страх освежает вам.
Вот стадо рыжее вихляющих задами...
Так уподобьтесь же безумцам и шутам!

О свора сук во время течки! Рвите в клочья
Повязки. Крик домов приманивает вас.
Разврата ночь пришла, и спазмы этой ночи
Сжимают улицу. Так жрите! Пробил час!

И пейте! А когда свет резкий рядом с вами
Копаться в роскоши струящейся начнет,
Вы разве будете склоняться над столами,
Смотря безмолвно на белеющий восход?

За королеву тост с ее отвислым задом!
В ночах пылающих прислушайтесь, как рвет
Икота чью-то грудь, как лихо скачут рядом
Лакеи, старики, кретины, пьяный сброд.

О грязные сердца! О мерзкие утробы!
Сильней работайте своим вонючим ртом!
Еще глоток вина за этот праздник злобы,
О Победители, покрытые стыдом!

Дышите мерзостью великолепной вони
И окунайте в яд злых языков концы!
Над вашей головой скрестив свои ладони,
Поэт вам говорит: "Беснуйтесь, подлецы!

Ведь в лоно Женщины вы лапы запустили,
Ее конвульсии еще внушают страх,
Когда она кричит, когда в своем бессилье
Вы задыхаетесь, держа ее в руках.

Шуты, безумцы, сифилитики, владыки,
Ну что Парижу, этой девке, весь ваш сброд
И ваша плоть, и дух, и яд, и ваши крики?
Вас, гниль свирепую, с себя она стряхнет!

Когда падете вы, вопя от униженья
И в страхе требуя вернуть вам кошельки,
Заблещет красной куртизанки грудь сражений,
Над вами грозные сожмутся кулаки!"

Когда так яростно твои плясали ноги,
Париж, когда ножом был весь изранен ты,
Когда ты распростерт и так светлы и строги
Зрачки твои, где свет мерцает доброты,

О город страждущий, о город полумертвый,
По-прежнему твой взор в Грядущее глядит!
И мрак Минувшего, о город распростертый,
Из глубины веков тебя благословит!

Ты, плоть которого воскрешена для муки,
Ты жизнь чудовищную снова пьешь! И вновь
Тебя холодные ощупывают руки,
И черви бледные в твою проникли кровь.

Ну что же! Тем червям позора и обиды
Твое дыхание Прогресса не прервать,
И не погасит Стикс глаза Кариатиды,
В которых золоту астральному сверкать.

Пусть никогда еще такой зловонной раной
Среди Природы не гляделись города,
Пусть твой ужасен вид, но будет неустанно
Поэт тебе твердить: "Прекрасен ты всегда!"

Ты вознесен грозой к поэзии высокой,
Игра великих сил тебе подмогу шлет,
Грохочет смерть, но ждет твое творенье срока,
О город избранный, ты слышишь? Горн зовет!

Поэт возьмет с собой Отверженных рыданья,
Проклятья Каторжников, ненависти шквал,
Лучи его любви, сверкая, женщин ранят,
И строфы загремят: "Бандиты! Час настал!"

-- Порядок вновь царит...-- И снова слышен в старых
Домах терпимости хрип оргий после бурь.
Охвачен бредом газ и с фонарей усталых
Зловеще рвется ввысь, в туманную лазурь.

Рембо Артюр 1871 г.

Ты – ведьма.
Ты – исчадье ада.
Ты – гибель верная моя.
Прошла, задев упругим задом,
И заарканила меня.

Как верный раб, пошёл я следом.
Сменился ночью ясный день,
Но чуя скорую победу,
Я за тобою шёл, как тень.

Так только волк за самкой мчится,
Вступив в любовную игру,
А ты, как серая волчица,
Вела меня в свою нору.

Что было дальше? Море страсти.
Ты извивалась, как змея.
Я разрывал тебя на части.
Ты до утра была МОЯ.

А утром с раною на шее
Очнулся на болоте я.
Нет! Ни о чём я не жалею –
Ведь ты всю ночь была моя!

Гелиос

Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг.
И видел, как шальной и зыбкий
Луч кружит, кружит мотыльком
В ее глазах, в ее улыбке,
На грудь садится к ней тайком.
Тут на ее лодыжке тонкой
Я поцелуй запечатлел,
В ответ мне рассмеялась звонко,
И смех был резок и несмел.
Пугливо ноги под рубашку
Укрылись: "Как это назвать?"
И словно за свою промашку
Хотела смехом наказать.
Припас другую я уловку!
Губами чуть коснулся глаз;
Назад откинула головку:
"Так, сударь, лучше... Но сейчас
Тебе сказать мне что-то надо..."
Я в грудь ее поцеловал,
И тихий смех мне был наградой,
Добра мне этот смех желал...
Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.

Рембо Артюр 1871 г.

I
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет...
Однажды вечером прочь кружки и бокалы,
И шумное кафе, и люстры яркий свет!
Бродить под липами пора для вас настала.
В июне дышится под липами легко,
И хочется закрыть глаза, так все красиво!
Гул слышен города - ведь он недалеко,
А в ветре - аромат и зелени, и пива.

II
Там замечаешь вдруг лоскут над головой,
Лоскут темнеющего неба в обрамленье
Ветвей, увенчанных мигающей звездой,
Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.
Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок
Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздным,
А на губах у вас, как маленький зверек,
Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.

III

В плену робинзонад безумная душа...
Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,
Под бледным фонарем проходит не спеша,
И тенью движется за ней ее папаша.
Она находит вас наивным и тотчас
От вас отводит взгляд и несколько картинно
Прочь удаляется, а на устах у вас
Нераспустившаяся вянет каватина.

IV
Вы страстно влюблены. Уж август за окном.
Она над вашими сонетами хохочет.
Друзья от вас ушли. Вам грустно. А потом
Она своим письмом вас осчастливить хочет.
В тот вечер... вы в кафе идете, яркий свет
Там ожидает вас, и кружки, и бокалы...
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет
И липы созерцать пора для вас настала.

Рембо Артюр 23 сентября 1870 г.

В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
В то время как дано в дымящиеся груды
Безумью превратить сто тысяч тел людских,
- О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда
Природы благостной, что сотворила их!..
Бог то смеется в окружении узорных
Покровов алтарей, где золото блестит,
То под баюканье осанны сладко спит
И просыпается, когда в одеждах черных
Приходят матери в смятенье и тоске
Вручить ему медяк, завязанный в платке.

Рембо Артюр

О ты, всех Ангелов мудрейший, славный гений,
О Бог развенчанный, лишенный песнопений!

Мои томления помилуй, Сатана!

Владыка изгнанный, безвинно осужденный,
Чтоб с силой новою воспрянуть, побежденный!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, царь всеведущий, подземных стран владыко,
Целитель душ больных от горести великой!

Мои томления помилуй, Сатана!

Для всех отверженцев, всех парий, прокаженных
Путь указующий к обителям блаженных!

Мои томления помилуй, Сатана!

Любовник Смерти, Ты, для нас родивший с нею
Надежду - милую, но призрачную фею!..

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, осужденному дающий взор холодный,
Чтоб с эшафота суд изречь толпе народной!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, знающий один, куда в земной утробе
Творцом сокровища укрыты в алчной злобе!

Мои томления помилуй. Сатана!

О ты, чей светлый взор проникнул в арсеналы,
Где, скрыты в безднах, спят безгласные металлы!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, охраняющий сомнамбул от падений
На роковой черте под властью сновидений!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, кости пьяницы, не взятые могилой,
Восстановляющий магическою силой!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, дух измученный утешив новой верой,
Нас научающий мешать селитру с серой!

Мои томления помилуй, Сатана!

О ты, на Креза лоб рукою всемогущей
Клеймо незримое предательски кладущий!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, развращающий у дев сердца и взгляды
И их толкающий на гибель за наряды!

Мои томления помилуй, Сатана!

Ты, посох изгнанных, ночных трудов лампада,
Ты, заговорщиков советчик и ограда!

Мои томления помилуй, Сатана!

Усыновитель всех, кто, злобою сгорая,
Изгнали прочь отца из их земного рая!

Мои томления помилуй, Сатана!

Шарль Бодлер